Постепенно численность заключенных в Пушсовхозе уменьшилась за счет освобождавшихся из концлагеря уголовников и бытовиков. Новые этапы поступали редко, были малочисленны и состояли из инвалидов, потерявших свое здоровье на непосильном принудительном труде на стройках социализма ведомых концлагерями ОГПУ. Их присылали на «легкие» работы, какими считались сельхозработы, а физически крепких, еще не перемолотых машиной каторги, посылали во вновь открывающиеся концлагеря на север и северо-восток, а если и попадали в Белбалтлаг, то этапы с ними шли на стройки Туломы, Нивы и Сегежского целлюлозно-бумажного комбината.
Нехватка рабочей силы с началом посевной кампании 1936 года вынудило начальство ББК обратиться к использованию «спецпоселенцев». Под таким хитрым названием от непосвященных были укрыты самые несчастные, самые обездоленные крестьянские семьи, так называемых, кулаков. Прилагательные «специальный», «особый» неразрывно связаны со всей историей большевизма с момента захвата власти. Этими с виду безобидными определениями зашифровывались все чудовищные злодеяния проводимые верхушкой правящей партии и органы предназначенные для их проведения. «Грузы спецназначения» на наглухо закрытых товарных вагонах, в которых перевозили заключенных, скрывали от населения массовость репрессий. Той же цели служили надписи «Спецстройка» на заборах территорий, внутри которых закапывали трупы заключенных и производились массовые расстрелы. «Часть особого назначения», более известные в сокращении ЧОН были войска ОГПУ-ВЧК для расправы с населением. «Особый отдел» в частях Красной армии и флота осуществляющий слежку за личным составом и карательные мероприятия в войсках. И таких примеров можно привести много.
В период насильственной коллективизации крестьянских хозяйств в 1929-30 годах было произведено массовое выселение из деревень семей, так называемых, кулаков. Везли их с плодородных земель Поволжья, Украины, Дона и Кубани в неотапливаемых товарных вагонных и даже на открытых железнодорожных платформах огороженных колючей проволокой с малыми детьми под дождем и в стужу за тысячи километров на медленную смерть в лесах Севера. В девственном лесу им отводились делянки и до весны на семью выдавался мешок картофеля. Хочешь ешь, хочешь сажай весной. Семья должна была свались лес, выкорчевать пни, живя на участке, питаясь тем что уродит отведенный участок. Спецпоселенцы жили в выкопанными ими самими землянках. Сначала расчищали снег, затем оттаивали кострами промерзлую землю и счастливы были те кому дали возможность захватить с собой из разоренного дома лопату. Остальные рыли землю сучками. Холодные голодные спецпоселенцы вымирали семьями, в первую очередь дети, что и требовалось для выполнения лозунга «ликвидация кулачества, как класса». Бежать с детьми в мороз было невозможно, летом засасывали болота. На дорогах стерегли патрули войск ОГПУ и возвращали обратно в лес. Если кто и добирался до населенных пунктов, их, лишенных паспортов, вскоре обнаруживали и также возвращали в лес.
Только немногие выжили благодаря черноземной силе впитанной хлеборобами в течение многих поколений, благодаря своему трудолюбию унаследованному от предков, приумножавших наследственное достояние, которое и погубило пострадавших, вызвав зависть односельчан раздутую большевицкой пропагандой классовой ненависти. Я видел в Пушсовхозе этих молодых изможденных героинь, похожих на старух, и старух высохших в мумии, голодных костлявых детей, похожих на затравленных волчат, глаза которых выражали немой упрек за беспощадное отнятие детства, за непоправимо сломанную почти с пеленок жизнь. Около 50 спецпоселенок с уцелевшими одним, двумя детьми, а некоторые и потерявшие в тайге детей, были поселены на сплошных двухъярусных нарах в отведенном им бараке. Их кормили наравне с заключенными на общей кухне, выдавая ту же норму хлеба и сахара, что и заключенным. Паек полагался и на детей. За крышу над головой, за питание удерживалось из их заработка, причем в таком размере, что имевшие двух детей не могли заработать на троих, отказываясь от третьего пайка, оставаясь втроем на двух пайках. И все же они были очень счастливы попав в концлагерь, переселившись из землянки в барак, с голодного рациона на полусытый. В концлагере они постепенно становились людьми, дети начинали играть, концлагерь оживился детскими голосами и стал не похож на самого себя.
О спецпоселенцах-мужчинах я слышал еще на Соловках от моего «однодельца» Холопцева, который по своей работе на рыболовецком карбасе побывал на острове Жужмуй на Белом море. Там принудительно работали донские и кубанские казаки на тяжелой работе по драгированию йодистых водорослей, которые сушились, затем сжигались и из полученной золы добывался йод. Они были сосланы, как спецпоселенцы на остров пожизненно и это само сознание пожизненности ссылки, помимо тяжелой работы, еще более разрушало их психику. Всякий заключенный, даже десятилетник, всегда старался иметь надежду окончить срок и выйти на волю. И признака надежды на освобождение, на соединение со своими семьями погибающими в дебрях карельских лесов, у этих несчастных не было. Свою пожизненную ссылку психически женщины воспринимали легче. Им некогда было об этом задумываться, глубина этого ужаса как-то не доходила до их сознания занятого одной думой выжить, только выжить и спасти своих детей умиравших от лишений на их глазах. И тогда я ощутил весь ужас положения спецпоселенцев. До этого я считал заключение в концлагерь, тем более для политзаключенных, самым большим несчастьем (кроме расстрела) какое может случиться с человеком при диктатуре большевиков. На поверку оказалось, что мы, политзаключенные, были еще не на низшей ступени жизни – на низшей стояли спецпоселенцы, вот кто действительно был в последнем кругу сталинского ада! Нам спецпоселенцы могли безусловно завидовать!
